Тем самым был утвержден раскол Русской православной церкви и найдено средство превратить его в массовое явление: воздействие грубой силой на сторонников старой веры само собой толкало в их ряды всех униженных и оскорбленных феодальным государством. Преследования проводились в жизнь именем патриарха Иоасафа. Если не становиться на крайнюю позицию полного отрицания дееспособности сановного старца, следует признать, что он поддерживал преследования, как свидетельствует подписанная его именем суровая Увещательная грамота староверам.
Кто относился к последним — следует отметить особо, ибо представление о «раскольниках» как узкой группе несгибаемых (или твердолобых) в своих убеждениях (или заблуждениях) публицистов, вроде Аввакума со товарищи, боярыни Морозовой и т. п. лиц, «мутивших народ», — очень далеко от истины. Даже столь сдержанный историк, как С. М. Соловьев, с возмущением писал о строгих мерах, принятых властями «против одного из самых знаменитых монастырей в государстве» — Макарьевского Желтоводского.
Согласно доносу Антиохийского патриарха Макария, поступившему на имя патриарха Иоасафа из Поволжья, «в здешней стране много раскольников и противников не только между невеждами, но и между священниками: вели их смирять и крепким наказанием наказывать» [228]. Собственно говоря, укоренение решений церковного собора почта повсеместно означало лишь покорность верующих силе и авторитету центральной власти, впавшей, по убеждению значительной части россиян, в ересь: большинство смолчало, но многолетнее сопротивление царским карателям авторитетнейшей Соловецкой обители свидетельствовало, что помимо служебного рвения на Руси сохраняется уважение к собственной совести [229].
Помимо патриарших увещаний, царева воля утверждалась на просторах государства воинскими командами. Священники, которые наотрез отказывались править церковную службу по новым «никонианским» книгам, именем Иоасафа лишались должностей и предавались суду (1668 г.). Служили староверы на просфорах с древним осьмиконечным крестом: досталось и выпекавшим их просфорницам, разосланным в наказание по монастырям (1668). Такая дотошность заставляет думать, что патриарх не был столь дряхл, как полагают, или, по крайней мере, опирался в делах чисто церковных на весьма активных советников.
Между тем компромиссность решений собора 1667 г. оставляла выбор реальной политики за церковными властями, что должно было заставить энергичных архиереев стараться воздействовать на патриарха, за которым, пускай формально и по подсказке, оставалось последнее слово. Например, собор отменил столь долго и настоятельно утверждавшееся у нас правило перекрещивания католиков при обращении их в православие. Но отмена эта, видимо, не привилась.
К инициативе Иоасафа относят указ о правильном писании икон, послания к выдающемуся живописцу Симону Ушакову, в которых патриарх порицает вторжение в русскую иконопись западноевропейской манеры и тщится узаконить византийский стиль (1668). Обращение с этими увещаниями к организатору художественных работ государевой Оружейной палаты, к тому же художнику, прославленному именно работами в новом русском стиле, — серьезный шаг церковной власти, подчеркнувшей консервативность своего курса.
В патриаршество Иоасафа делались попытки провести в жизнь и иные соборные запреты и ограничения. Так, не полагалось признавать нетленные тела святыми мощами без достоверных освидетельствований: кто и насколько нетлен. Противились церковные власти всегдашнему стремлению народа работать и торговать в праздничные дни; запрещалось в праздники и производить суд. Иоасаф (либо его советники) приложил руку к издревле малоуспешной борьбе с народными обычаями, восходящими к языческим временам: запретили священникам шествовать с крестом впереди свадебного поезда, в котором резвятся скоморохи, звучит отнюдь не духовная музыка и пение. Эти запреты, возможно, именно в силу их невыполнимости, подтверждал позже и патриарх Иоаким — вместе с установлением собора о единообразном одеянии всех духовных лиц.
К положительным мерам в пользу благочестия следует отнести возобновление при Иоасафе давно забытых проповедей в церквах и в особенности поддержку деятельности миссионеров, распространившуюся на Крайнем Севере до Новой Земли, на Дальнем Востоке до Даурии. На Амуре, близ зыбкой границы с Цинской империей, был основан Спасский монастырь (1671). Святость в тех краях была особенно необходима для укрепления духа малого числа россиян, которым вскоре пришлось героически сразиться с полчищами китайцев. И действительно, согласно местным сказаниям, к моменту нападения цинов православные святые, включая крайне западных (вроде князя Довмонта), уже поддерживали единоверцев в приамурских сопках. Это еще раз показало, что, хотя сама вера нематериальна, проявление ее (в данном случае для захватчиков) может быть весьма чувствительным.
Зримым результатом патриаршества Иоасафа были книги, в большом числе издававшиеся государевым Печатным двором: справщики обыкновенно были монахами и благословение патриарха обязательно печаталось в выходных данных. Если «Сказание о соборных деяниях» и «Жезл правления» Симеона Полоцкого (с первыми полемическими сочинениями против староверов) вышли в 1667 г. по решению собора, то такие заметные издания, как «Большой катехизис» и «Малый катехизис», «Цветная триодь» (1670) и «Постная триодь» (1672), могли появиться лишь с согласия самого патриарха. Любопытно, что, хотя о сверке изданий с древними русскими и греческими рукописями говорилось давно, реальная работа с греческими текстами заметна только в иоасафовских триодях [230].
Два решения высших иерархов Восточной церкви остались нереализованными, несмотря на горячую заинтересованность в одном из них светской власти, а в другом — Симеона Полоцкого, являвшего собой типический пример русского прогрессивного интеллигента. Власть желала учреждения новых епархий на огромной территории государства для укрепления церковной власти на местах, соответственно власти воеводской. Собор рекомендовал «сие необходимейшее дело исполнить». В результате за пять лет была организована одна епархия — Белгородская: да и та, я думаю, не случайно возникла в точности на территории базирования главной русской юго–западной армии под командой князя Г. Г. Ромодановского, внимательно заботившегося как о жизни, так и о душах своих ратников.
В свою очередь Симеон Полоцкий, сочинявший значительную часть соборных документов и материалов, сумел протащить под шумок важнейшее решение в пользу просвещения. О том, чего это стоило, говорит уже форма сохранившихся документов. Инициатива принадлежала группе анонимных прихожан московской церкви Иоанна Богослова, бивших челом Московскому и восточным патриархам о благословении построения в их приходе «славянския грамматики училища». О том, что неведомые радетели за просвещение были лицами подставными, свидетельствует впечатляющий результат этого прошения.
Три патриарха в августе—сентябре 1668 г. дали благословенные грамоты, но не прихожанам, а некоему «честному и благочестивому мужу» имярек, который «неотступно молил» архиереев о благословении задуманного им училища при храме имярек. При сем грамоты санкционировали создание уже не просто славянского грамматического училища, а славяно–греко–латинской гимназии под руководством вышеуказанного мужа имярек. Кто писал за восточных патриархов подобные грамоты — известно; да и сохранилась вся подборка документов в сборнике Симеона Полоцкого, отредактированном его любимым учеником Сильвестром Медведевым [231].
Загадочна лишь реальная последовательность событий. То ли Полоцкий испросил своего рода «открытый лист» на гимназию и решил реализовать его в приходе Иоанна Богослова. То ли тамошний настоятель, выпускник Киево–Могилянской коллегии Иоанн Шмитковский челобитьем своих прихожан подал Симеону мысль запастись общей санкцией среднего образования в России у трех патриархов. Как бы то ни было, патриаршие грамоты громогласно заявляли не просто о желательности — но о совершенной необходимости образования для укрепления благочестия. Еще в решениях Большого собора Полоцкий заложил идею, что церковные нестроения и в особенности раскол связаны с темнотой и непросвещенностью народонаселения. Таким образом, вполне еретическая в глазах русских церковных властей мысль об острой необходимости учиться разным наукам, начиная с грамматики, была утверждена наиавторитетнейшим собранием православных архиереев. Прием для сегодняшнего времени не оригинальный, но в России XVII в. это было достижение служилого интеллигента, прямо–таки сверкающее новизной.
В патриарших грамотах Симеон не постеснялся развернуть свою идею с помощью блестящей риторики (обеспечившей, кстати сказать, его высокое положение при дворе). От имени греческих патриархов было заявлено, что «Премудрость Божия, единородное Слово Отчее» — это необходимейшая христианину «пища и питие». Кто ж спорит! Только Симеон, отталкиваясь от канона новгородской Софии–Премудрости, изящно подменил его содержание именной аналогией с премудростью–знаниями. Получилось, что именно приобретение знаний, учение и воспитание — есть главный путь к Богу.
